Уильям Моэм - Рассеянные мысли [сборник]

Удовольствие всегда имело дурную репутацию. Философы и моралисты не желали признать, что в удовольствиях нет ничего плохого и избегать их следует лишь тогда, когда они приводят к пагубным последствиям. Платон, как мы знаем, признавал лишь то искусство, которое воодушевляло на правильные поступки. Христианство с его презрением к телу и навязчивой идеей греха относилось к удовольствию с опасением и считало: человеку, обладающему бессмертной душой, не пристало искать наслаждений. Полагаю, что неодобрительное отношение к удовольствию связано главным образом с тем, что под удовольствием люди понимают в первую очередь удовольствия телесные. Это не совсем справедливо. Духовные радости существуют наравне с физическими, и если мы допускаем, что половое сношение, как заявлял святой Августин (который в этом разбирался), величайшее из физических наслаждений, то эстетическое чувство — величайшее из духовных.

Кант говорит, что художник создает произведение искусства только для того, чтобы сделать его красивым. Я этому не верю. Мне кажется, художник создает произведение искусства, чтобы дать выход своим творческим способностям, и изначально вовсе не стремится сделать его красивым. Со слов Вазари нам известно, что Тициан был модным и плодовитым живописцем. Вполне вероятно, что, приступая к работе над «Портретом молодого человека с перчаткой», он заботился лишь о внешнем сходстве — главном требовании клиента, а красота возникла лишь благодаря счастливому сочетанию гениальности мастера и природной грации модели. Мильтон, по его собственным словам, писал «Потерянный рай» с целью улучшения нравов, и если в каждой строке возникала красота, то мне остается лишь считать это счастливой случайностью. Наверное, достигнуть красоты, равно как счастья и новизны, можно только непреднамеренно.

Я не собирался в данном эссе касаться взглядов Канта на возвышенное, хотя он и настаивает, что наши взгляды на прекрасное и возвышенное схожи, поскольку и то и другое — эстетические суждения. Целесообразность, которую мы должны приписывать обоим понятиям (к сожалению, Кант не поясняет почему), полностью субъективна. «Мы называем нечто „возвышенным“, — пишет он, — поскольку оно возвышает наш разум». Наше воображение не в силах справиться с чувством, которое возникает, когда мы смотрим на бушующий океан или вершины Гималаев, покрытые вечными снегами. Они заставляют нас почувствовать свою незначительность и в то же время приводят в восторг, поскольку, хоть и преисполненные благоговейного трепета, мы осознаем, что не ограничены чувственным миром, а можем подняться над ним. «Природа может отнять у нас все, но она не властна над нашей личностью». «L’homme n’est qu’un roseau, le plus foible de la nature, mais c’est un roseau pensant, il ne faut pas que l’Univers entier s’arme pour l’écraser, une vapeur, une goutte d’eau suffit pour le tuer. Mais quand l’Univers l’écraserait, l’homme serait encore plus noble que ce qui le tue, parce qu’il scait qu’il meurt et l’avantage que l’Univers a sur lui, l’Univers n’en scait rien».[12] Обладай Кант эстетической чуткостью (которой, как я уже отмечал, он, по-видимому, был полностью лишен), ему бы, возможно, пришло в голову, что чувства и мысли, которые внушают нам величайшие произведения искусства, как, например, роспись Сикстинской капеллы или «Распятие» Эль Греко, мало чем отличаются от тех, что мы испытываем, сталкиваясь с возвышенным. Это моральные чувства и моральные понятия.

Кант, как известно, был моралистом. «Но что ценность имеет само по себе существование человека, который живет только для того, чтобы наслаждаться <…> — с этим разум никогда не согласится». Тут трудно спорить. Затем он говорит: «Если искусство не сочетается с моральными идеями <…>, оно служит лишь развлечением, и чем чаще мы пытаемся с помощью этого средства развеять наше недовольство собой, тем более никчемными и бездарными мы себя ощущаем». Он идет даже дальше и в самом конце трактата заявляет, что настоящая подготовка к наслаждению прекрасным — развитие моральных идей и культуры чувств. Поскольку я не философ, я бы не рискнул утверждать, что, называя красоту формой целесообразности в предмете, воспринимаемой в нем отдельно от представления цели, Кант хотел сказать совсем не то, что сказал, но, мне кажется, что если целесообразность, которую нам велят приписать всем произведениям искусства, заключается лишь в намерениях художника, то эти отрывочные наблюдения профессора Канта немного бессмысленны: какое нам дело до намерений? Нас, я повторяю, интересует лишь то, что получилось.

Иеремия Бентам много лет назад удивил мир, заявив, что, если «иголочки» доставляют вам столько же удовольствия, сколько поэзия, значит, они во всех отношениях ничем не хуже поэзии. Поскольку сейчас уже мало кто знает, что такое «иголочки», я поясню, что это детская игра, в которой один из игроков пытается подтолкнуть свою иглу так, чтобы она пересекла иглу другого, и, когда ему это удается, он должен, надавив подушечкой большого пальца на обе иглы, снять их со стола. Победитель получает иглу противника. Когда я учился в подготовительной школе, мы играли в такую же игру стальными перьями, пока не узнал директор. После этого «перышки» попали под запрет, а когда обнаружилось, что мы так и не оставили своего занятия, нас хорошенько выпороли. Негодующие резко возражали на это замечание Бентама, что духовные радости гораздо выше физических удовольствий. Но кто это говорит? Как раз те, кто предпочитает духовные радости. Они составляют ничтожное меньшинство, поскольку признают, что способность к эстетическим наслаждениям — очень редкий дар. Огромное большинство людей в силу природной склонности или по необходимости озабочены лишь материальными соображениями. Их удовольствия материальны. Они косо смотрят на тех, кто увлекается искусством. Поэтому они присвоили уничижительное значение слову «эстет», которое всего лишь означает человека, любящего и ценящего красоту. Как нам показать, что они неправы? Как показать, что поэзия не то же самое, что «иголочки»? Поговорим, например, о лаун-теннисе. Это популярная игра, в которую многие из нас с удовольствием играют. Она требует мастерства и расчета, верного глаза и трезвого ума. Если игра в теннис доставляет мне такое же удовольствие, какое получаете вы, глядя на «Положение во гроб» Тициана в Лувре, слушая «Героическую симфонию» Бетховена или читая «Пепельную среду» Элиота, как вы докажете, что ваши удовольствия лучше и утонченнее моих? Только заявив, что ваша способность к эстетическому наслаждению способствует формированию высоких моральных качеств.

В одном месте Кант делает важное замечание, что «виртуозы вкуса не только часто, но даже обычно тщеславны, раздражительны и подвержены пагубным страстям и, пожалуй, меньше, чем другие, могут притязать на верность нравственным принципам». Это, несомненно, было верно тогда, верно и сейчас. Человеческая природа меняется мало. Всякий, кому приходилось общаться с теми, кого Кант называл «виртуозами вкуса», а мы зовем более привычным словом «эстеты», замечал, как редко они обладают такими качествами, как скромность, терпимость, нежная заботливость, великодушие, другими словами, теми добродетелями, которые придали бы им приверженность духовным радостям. Если восторг эстетического наслаждения всего лишь опиум для интеллигенции, то он, выражаясь словами Канта, не более чем «пагубное развлечение». А если нет, то он должен наделять тех, кто испытывает это чувство, какими-то добродетелями. Кант в конце концов говорит, что красота — символ морали. Если любовь к красоте облагораживает и это единственная целесообразность красоты, которая может придать ей хоть какую-то ценность, то я не вижу способа опровергнуть утверждение Бентама. Действительно, если «иголочки» дают нам столько же удовольствия, сколько и поэзия, то между ними нет никакой разницы.